Старший вице-президент по развитию и коммерциализации "Сколково" Алексей Бельтюков ответил на вопросы корреспондента "Денег"

Критика "Сколково" звучит все чаще, сводится к нескольким положениям. Например, и это было отражено в статье в нашем журнале, часть людей, которые имели опыт общения с проектом, считают, что он, по сути, девелоперский, а задача достойно принять "восьмерку" в 2014 году затмевает собственно задачи развития инновационной отрасли. 

— Не могу согласиться с тем, что критики стало как-то принципиально много. Ее стало больше, и это естественно, например, потому, что в последние месяцы у нас произошло довольно много увольнений, и не все, с кем нам пришлось расстаться, оценили этот шаг как правильный. Теперь по существу критики. ""Сколково" — девелоперский проект" — это, конечно, хлесткая фраза, но к реальности не имеет никакого отношения. Да, большая часть денег идет на строительство инфраструктуры. Да, построить здания, подвести туда воду, завезти, я не знаю, мышей в лаборатории и рассовать их по клеткам — это тоже очень важная задача. И без этого, к сожалению, не обойтись. Потому что в России практически нет, например, исследовательской инфраструктуры. Вот про мышей смешно, конечно, но у нас действительно пока нет ни одного вивария, который был бы сертифицирован по стандартам GLP. Но принципиальное отличие "Сколково" от любого другого российского технопарка не только в инфраструктуре. А еще и в том, что в любом другом технопарке ученый сидит, занимается своими мышами, а выйдя из лаборатории, не встретит ни души вокруг, кому его мыши были бы интересны. А у нас он встретит сразу Johnson & Johnson, и Siemens, и других, о ком он даже мечтать не мог. Понимаете, экосистема, которую мы строим, она состоит как из твердых элементов — труб, проводов, зданий, так и из мягких элементов, если можно так их назвать,— людей и их взаимодействий. То есть экосистема какого-нибудь пруда — это не только сам пруд с водой, но всякая там живность: рыбы, лягушки, паучки. Соответственно, для нас это компании-участники, корпоративные и венчурные партнеры, университет с его студентами и профессурой... И эти все элементы находятся в очень плотном взаимодействии. Венчурный фонд должен кого-то купить или кого-то продать. Корпоративный партнер может у кого-то заказать исследование, тоже кого-то купить, у кого-то нанять людей. Так же сама компания-участник может, например, у кого-то переманить сотрудника. Для того чтобы в этом бульоне рождалось то, что нам нужно, чтобы на выходе получались компании, которые в итоге преобразят экономику России. Сейчас мы только набрали компании, их количество уже к семистам приближается, и они только-только начинают перещелкиваться друг с другом. Но в итоге именно эти люди, взаимодействуя, будут производить ВВП именно в той структуре, которой нам не хватает, которая не зависит от дырки в земле или от торговли ширпотребом из Китая. 

Экосистема — это, в общем, рыночное понятие и предполагает свободу в формировании элементов. А в "Сколково" — и на это тоже многие жалуются — довольно жестко формализовано все: критерии отбора и резидентов, и фондов. Вы не находите, что, создав такие условия, вы получаете некую идеальную систему, но она неживая, и вы упускаете из вида каких-то чудиков-самородков... 

— Самородков мы не пропускаем, мы, наоборот, заточены на их поиск. Идеальная история для нас — это когда "три студента, две идеи", нужно только чуть-чуть денег вложить, и вот уже западный фонд покупает у студентов компанию за миллионы долларов. У нас сейчас есть как раз такая история: люди пришли с улицы, стали студентами нашего Открытого университета, находясь там, зарегистрировали свою компанию, получили статус участника "Сколково", мы дали им грант, по-моему, на четыре с половиной миллиона рублей, и сейчас два серьезных венчурных фонда хотят их купить. Оба эти фонда аккредитованы при "Сколково". Что такое аккредитация, чтобы не было каких-то недопониманий — инвестиционный фонд приходит к нам и говорит: товарищи, я готов инвестировать, например, $10 млн на протяжении, например, трех лет в компании—участники "Сколково". И я буду делать это по своей процедуре, по своему собственному решению, и все, что я хочу от вас, это получить доступ к информации по тем компаниям, в которые я могу вложить деньги. Твердых обязательств вложить деньги в какую-то конкретную компанию фонд на себя не берет: не захочет — не будет вкладывать. А по факту выходит так, что и хотят, и вкладывают. С начала программы аккредитации 46 фондов заключили соглашения на сумму почти 19 млрд руб. Только в текущем, 2012-м, году подписаны соглашения об аккредитации на 8,5 млрд руб. и около одного миллиарда рублей уже инвестировано. 

Один миллиард — это только от фондов или всего инвестиций? Просто в случае с крупными проектами сплошь и рядом компании выполняют требование о софинансировании, просто вкладывая свои деньги в свои же проекты. Parallels, например, так поступила, а также многие другие. 

— Один миллиард — это только от аккредитованных фондов. Всего по грантовой программе у нас порядка 40% средств приходит от соинвесторов. Не соглашусь, что соинвестирование от самих компаний происходит сплошь и рядом, это не такой частый случай в реальности. 

Да, конечно, есть ситуации, когда мы давали и даем гранты компаниям, которые "сам себе инвестор". Ничего плохого в этом нет. Разве что корпоративное управление в таких ситуациях может быть менее отточено, чем в случаях с внешним профессиональным инвестором, а сам проект от этого хуже не становится. И мы действительно пока не требуем от компаний подтверждения, что инвестор внешний, но всегда требуем соинвестирования денежными средствами и ничем иным. 

Но стоит ли финансировать успешные компании? Они могут найти на рынке деньги по рыночным ценам, зачем им дарить, в чем тут развитие? 

— Успешные компании, во-первых, во всем мире получают государственные гранты, я имею в виду, в тех странах, где гранты выдают. Да, получают они, наверное, в какой-то степени, потому что у них есть успешный опыт лоббизма. Они понимают, в какую дверь зайти и как в нее правильно постучать. Они потому и успешные в том числе, что умеют такие вещи делать. У нас успешные компании получают гранты в связи с тем, что у них есть рискованные проекты, в которые они в одиночку боятся вкладываться и в которых другие инвесторы хотели бы увидеть поддержку со стороны государства. 

Например, в случае с Parallels мы дали деньги на разработку проекта контейнерной виртуализации. Это прорывная технология, есть риск, что она не получится. Сейчас вроде уже похоже на то, что получается, а могло ведь и не получиться. Есть у нас проект, по поводу которого я лично больше переживаю, чем за Parallels,— это другой наш крупный грант, компании "Базелевс". У них вообще проект выглядит фантастически: я не специалист в этой области, но суть в том, что есть сценарий, и в нем написано, что некто с сигаретой в зубах подходит к окну, видит в небе облака и потом переводит взгляд на девушку. И этот сценарий прогоняется через программу, и вот уже на экране этот некто, и облака, и девушка. Не знаю, что получится. Есть большой риск, потому что такого еще нигде нет. Но мы должны балансировать на очень тонкой грани, чтобы, с одной стороны, иметь шанс на то, что проект выстрелит, а с другой — понимать, что кроме нас никто денег не даст. В конце концов, наши гранты должны фактически затыкать дыру в российском финансовом рынке. У нас просто нет таких инвесторов, или их ничтожно мало, которые готовы принимать на себя такие риски на таких стадиях. И вот у нас выдано уже более 150 грантов, и опыт показал, что в целом мы этой грани придерживаемся. 

А каков уровень лоббизма, которому вы не в состоянии противостоять? 

— Что касается статуса участника или решения по грантам, нет такого уровня. 

То есть, буквально, звонит вам Дмитрий Анатольевич и просит за такую-то компанию, и вы ему свое жесткое "нет"? 

— Ну, Дмитрий Анатольевич не звонит, как вы понимаете. А с более низких уровней звонили. Раньше больше, сейчас меньше — и мне, и моим коллегам. Ну, мы как-то не стесняемся говорить "нет". По совершенно объективным критериям. 

Вы поймите, у нас же принятие решений, например, по статусу участника — это машина. Не нужно ни с кем встречаться, никому звонить, заглядывать кому-то в глаза, о чем-то договариваться. Индивидуальный, к примеру, предприниматель сообщает нам, что у него есть волшебный проект, который достоин быть участником "Сколково". Мы определяем, к какому научному направлению из представленных у нас относится проект, и отсылаем его десяти экспертам — они выбираются случайным образом из базы в шестьсот человек. И эти эксперты оценивают проект по пяти критериям: научная новизна, реализуемость, коммерческий потенциал и проч. И все — либо да, либо нет. 

Вопрос аффилированности отслеживается? Руководителям "Сколково" запрещено быть собственниками компаний-участников? 

— Почему это? У меня, например, есть доля в компании-участнике. 

Вот как? 

— Тут сенсацию не сделаешь, если бы у меня были какие-то опасения в этом отношении, никто никогда об этом не узнал бы. А я информацию о владении сам раскрыл, как только эта компания статус получила, вот вам рассказываю, а ведь мог бы не делать этого. В обсуждении на грантовом комитете я не участвовал, даже заявку не видел, меня и в городе не было в тот день. Половина грантового комитета — это независимые члены, которые ни под чью дудку не пляшут, от нас никаким образом не зависят, там даже есть люди, которые достаточно критично к нам относятся. Потому что мы понимаем, что одно из основных болезненных ожиданий публики в том, что, мол, сейчас там начнут пилить. И даже скорее так: уже наверняка пилят, просто мы не видим где. Поэтому мы и строим систему принятия решений так, чтобы все было максимально прозрачно и понятно. 

Это да, болезненное ожидание, но другая крайность — это когда отбор совсем обезличивается: здесь как раз есть риск для института развития перестать быть таковым, потерять нюх на таланты. То есть бояться подозрений в "распиле" тоже нужно до определенного уровня... 

— Стоп, тут важная штука. Мы не боимся обвинений в "распиле" со стороны Счетной палаты или других каких-то структур: мы не для того создавались, чтобы бояться. Но нам важно, чтобы талантливый предприниматель, например, из Уфы не думал о том, что ему сюда соваться бесполезно, поскольку у него нет шурина-деверя у нас или в каком-то министерстве, и значит, нечего и время на это тратить. И вот поэтому я за полную унификацию. Это как вопрос: ЕГЭ — это хорошо или плохо? Я считаю, что в наших условиях ЕГЭ — это хорошо. У меня трое детей-школьников, и я считаю, что то, что они зайдут в эти бездушные машины и будут заполнять крестиками и ноликами какие-то формы, это хорошо. Конечно, если везде, во всех регионах, условия такие же. Нам с этой точки зрения проще, потому что для нас нет "другого Сколково" со своими "другими" критериями. И мы видим свою задачу не в том, чтобы найти абсолютно уникальные проекты, которые вообще никуда не вписываются, но они какие-то потрясающие, волшебные и перевернут весь мир. А в том, чтобы создать систему, которая весь мир перевернет за счет того, что это система. 

При таком системном подходе не превратится ли Сколково в некое подобие министерства? Бюрократический аппарат за последний год довольно сильно разросся. 

— Ну как сказать. С одной стороны, какие-то позывы к этому есть, они действительно неизбежны: любая организация занимает весь отведенный ей объем. Аппарат численно вырос. Но наша задача — сервис, и все люди, которые здесь работают, даже если они пришли собственные какие-то амбиции реализовывать, должны работать на исследователей и предпринимателей, а не наоборот. Не должен от нас уйти человек с ощущением, что тут сидят бюрократы с такой миной "вас много, а я одна". Это мы будем каленым железом выжигать. Но хороший признак — это что скорость принятия решений у нас сокращается. Один из наших ближайших конкурентов, например агентство A-STAR в Сингапуре, принимает решение о выдаче гранта за пять-семь месяцев, мы — за 70 дней. Вот наша маленькая гордость. 

Встреча "восьмерки", которая пройдет у вас,— это хорошо для Сколково или нет? 

— Да мы сами не знаем на самом деле. В каком-то смысле хорошо, потому что без этого не решались бы какие-то вопросы. Дороги, например, еще что-то. С другой стороны, минус, потому что лучше построить, может быть, медленнее, но тщательнее и, может, какие-то вещи там остановить, обойти вокруг и решить, что нужно немного по-другому, чем делать все к юбилею Ильича. Ну у нас как-то любят юбилеи Ильича. 

Как вы думаете, с какого момента Сколково сможет обходиться без госфинансирования? 

— Не знаю. Это довольно серьезный вопрос. У нас есть какой-то набор договоренностей, которые в принципе кончаются в 2014-2015 годах. В принципе мы должны рано или поздно прийти к тому, чтобы фонд как таковой прекратил существование. Это когда экосистема будет работать сама по себе: все сделки, которые происходят сейчас при нашей помощи, будут происходить без нее, все построено, народ сидит, работает. Часть из нас, может, перейдет в какие-то муниципальные структуры, потому что надо будет, в конце концов, в городе Сколково воду включать-выключать, улицы подметать. 

Вы как видите свое будущее: в Сколково или в своем бизнесе? 

— Непременно в своем. Для меня Сколково — это субботник, общественная нагрузка. А субботник, он на то и субботник, что суббота кончилась, и можно заниматься чем-то другим. Вот моя суббота пока еще продолжается. 

О Вексельберге тоже все чаще говорят, что для него Сколково — это субботник... 

— Мне кажется, нет. Мне кажется, что для него это как раз что-то такое значимое и знаковое. Лучше, конечно, у него самого спросить.